Страница 1 из 1

сон-5

СообщениеДобавлено: 30 янв 2017, 00:36
Иван
Я пробираюсь наугад между звуками, щупаю в темноте бесшумные места дороги. Остроухие дома уплывают по синему звездосклону в собачьи сны. Кто-то согбенный крадется за мной и вырезает из суглинка мои следы, складывая их в заплечную суму, но стоит оглянуться – оборачивается корягой. Этот одноэтажный деревянный район рядом с моим домом вплотную подходит к обрыву реки. Я часто хожу его змеистыми улочками на утес. Сущее мучение разбудить какую-нибудь недокормленную шавку, которая в отместку за мое спокойствие и расположение духа будит всю округу, и мое нервное сердце содрогается от бессмысленной собачьей брани. Именно это, кажется, и произошло. Предпоследний коттедж – помесь пагоды с католической часовней – огласился медвежьим ревом угрюмого кавказца, которого я подозреваю в личной неприязни. Если бы не исполинские глухие ворота да крепкая цепь – мне, наверное, пришлось бы вспомнить кроссы на уроках физкультуры. К счастью, лишь потерянная в метровой полыни тропинка отделяет от спасительного рубежа.
Ритуальное кострище узбеков – место, впитавшее тонны бараньего жира и голодных пролетарских слюней – черным пятном зияет на травной площадке перед самым обрывом. Под светом звезд пятно кажется живым и шевелится. Двумястами метрами ниже расстилается парчовая скатерть реки, где по лунному коридору убегают обрезки фольги.



В проеме появляется худое, желвачное лицо с макияжем стахановки-героини. «На завтрак строимся!» – несется клич над морем голов, проникая в пустые палаты и созывая призраков. Вчера мне удалось, наконец, растопить ледник в термоэлектрическом сердце буфетчицы, и я вслед за Олегом подхватываю поднос с манкой. Можно выбрать себе порцию побольше, да и встать за добавкой будет не зазорно. Каждая ложка прорубает окно в подземелье, где томится отделенная от мозга душа, каждый глоток горячей белой жижи низвергает лавины солнечного света в ее полузавядшие устьица. Приходится ускорить экстаз, ибо желающих добавки намного больше, чем ее самой. На невесомых от счастья ногах лечу в обход прожорливых хроников, – те выпивают тарелку одним глотком. К Олегу подмазался какой-то театральный страдалец, прыщавый малый лет двадцати, за лишнюю порцию готовый играть сироту-лишенца сколько угодно.
– Веришь, нет – только здесь впервые за неделю покушал, – стряпается очередная история. – До этого работал на одного ханыгу за хлеб-воду, а он меня кинул. Вот, неделю искал калым, думал с моста броситься, а потом гляжу – больница. Ну, я и закосил.
– Ничего, ничего, браток, вставай со мной, – Олег грубо отпихивает меня локтем. – Покушаешь, я тебе еще вечером свою порцию разделю.
– Спасибо, браток, спасибо тебе, век не забуду! – крестится лишенец.
Так какой-то хлыщ оказывается впереди меня.
Очередь. Унылое шествие в никуда. Многие с радостью глотают детонирующее снадобье и получают пропуск в мир замедленного взрыва, где части их сознания непрерывно отдаляются друг от друга, – ведь это хоть какая-то веха в слишком зыбком времени, где не за что ухватиться. Невысокий, лысоватый «авторитет» и его приближенные, конечно же, вне очередей. Один из них, бритый наголо молодчик, заигрывает с местным дурачком Ленечкой. Это по-бабьи пухлявое существо с окладистой черной бородой и писклявым тенорком, как ребенок, боится щекотки, на чем и построена игра. Во мне сжимается пружина воли, я отрываюсь от гнусного окружающего болота и решительно шагаю в голову очереди с намерением прекратить глумление. Сейчас меня изобьют или, по крайней мере, унизят, но жертва слаще покоя пресмыкающихся.
– Перестань над ним издеваться, – прорываюсь я сквозь мохнатую чащобу страха.
– Ну, что ты лезешь в нашу игру, – говорит притворно-плаксивым голоском бритоголовый. – Мы же просто играем. Да, Ленечка?
Ленечка кивает головой. Ленечка не возражает. Возвращаюсь на свое место, исполосованный недовольными взглядами большинства, свято блюдущего иерархию, и счастливый – тем, что глотнул свежего воздуха, пробившись на минуту в человеческий слой взаимоотношений.
Окошко отрывается, выпуская мучительно-сладкий сквознячок (духи, запах улиц, дыхание нормальной человеческой жизни). Авторитетные потребляют таблетки с видом снисходительной лояльности, отпуская умеренно непристойные шуточки. Остальные старательно показывают рот, поднимают язык. Доходит и до меня. К прежним двум зловеще-зеленым гранулам прибавилась облатка цвета и запаха хлорки.
– А почему мне добавили? – дрожит мой голос. – На выписку же готовили…
– Готовили, значит, и будут готовить, – бойко отвечает стоящая рядом санитарка. – Пьем.
Она протирает подносы с пластмассовыми пробирками. Запиваю горькую горсть столь же горькой водой из крана, ставлю пустую пробирку на другой поднос и ухожу в свою палату. Кровать – самое страшное оружие психиатрии, она губительнее нейролептиков и мучительнее несмолкаемого полуживотного гомона вокруг. До последнего я был уверен, что в этот-то раз все пойдет иначе, но, увидев проехавшую километры снов подушку и клетчатое, как линолеум, одеяло, бессильно пал. Стержень энергии, выпрямляющий мой позвоночник, давно отдан пружинистой сетке в обмен на оглушающий сознание покой. Она стала частью моего организма, более важной, чем само тело. Два ряда коек полупусты. Я украдкой посматриваю на читающих, разговаривающих, играющих в шашки: вдруг кто-нибудь соберется спать. Для меня непостижима их способность когда угодно встать и куда угодно пойти, их полное обладание своим телом. Мне для того, чтобы просто взять в тумбочке книгу, сто страниц которой я читаю уже неделю, требуется приложить неимоверные усилия, передвинуть некие исполинские шестерни в моей голове, ржавым штурвалом развернуть внутреннее пространство. Кажется, благостный эпикруеец Серега принял расслабленную позу и готовится уйти в кокон одеяла. Да и презирающий меня Саня повернул свою тяжелую пухлощекую голову в мою сторону – явно не для бесед. Значит, сейчас уснуть – нормально, не вредно. Но спать я не могу. Искрутившись, превратив простынь в подобие прихваченной утренним морозцем слякотной дороги, наконец, нахожу положение, в котором свинцовая заноза не пляшет на подиуме моих извилин брэйк, а кружит медлительный менуэт. Минуты спрессованы в такой плотный монолит, что продираться через них физически больно.